Сломанные побеги - Страница 2

По пути он купил бутылку коньяка и, выйдя из магазина, понял, где находится. Он ехал не домой, а к своему старому другу. Человеку — жилетке. Как только ему становилось плохо, он всегда к нему ездил поплакаться. Когда все шло хорошо, он редко о нем вспоминал.

* * *

Гостя встретил сгорбленный старик в длинном махровом халате.

— Вижу по лицу, что у тебя, Паша, неприятности.

— Не то слово, Аркаша. Я лопнувший пузырь, лужица от которого быстро испаряется на раскаленной сковородке жизни.

— Такая характеристика больше подходит мне. Проходи в комнату.

Квартира в центре Москвы в добротном сталинском доме с антикварной мебелью выглядела слишком просторной. Когда-то здесь жила большая семья известного партийного деятеля. С годами семья редела. Три года назад умерла жена нынешнего хозяина, и он остался один со своими неизлечимыми болячками.

Гость, которому перевалило за пятьдесят, выглядел мальчишкой рядом с хозяином. Высокий, без лишнего веса, всегда элегантный, с приятным лицом и хорошими манерами.

Он смело прошел в кабинет друга и плюхнулся в кресло возле журнального столика.

Судя по одеялу и подушке, лежащим на узком кожаном диване, хозяин спал здесь и не заходил в роскошную спальню, где стояла огромная кровать красного дерева с балдахином времен Людовика XVI. После смерти жены Аркаша сник и превратился в сухой стручок. А когда-то женщины не отрывали от него глаз Время безжалостно. Оно и лекарь, оно и убийца.

Плотные шторы задернуты, духота, разбросанные по копру ноты и огромная лампа с абажуром на рояле. Обстановка здесь давно не менялась. Гостей в доме не принимали, кроме приходящей дважды в неделю домработницы и медсестры, делающей уколы по утрам. Павел Михайлович был редким, да и не частым исключением.

На столе появились рюмки и конфеты. Другой закуски под коньяк не нашлось.

Хозяин сел напротив и приготовился выслушать очередное изложение очередной страшной трагедии, постигшей вполне респектабельного и удачливого джентльмена, привыкшего делать из мухи слона. Это его работа. Из сюжета, помещенного в рамки трех фраз, он пишет роман в десяти главах. Хозяин не переставал удивляться фантазии своего друга и с удовольствием читал его книги.

— Так вот, дорогой мой Аркадий Семенович. Дело мое — дрянь.

Писатель выпил три рюмки подряди рассказал о своей трагедии. Во всех деталях и подробностях со свойственным ему пылом и темпераментом. Могло показаться, что в кабинете издателя сидел совсем другой человек.

— Хорошенькое дело, взглянуть на себя со стороны. Как? Перечитать все свои пятнадцать романов? Достаточно рецензий. Вот они и были взглядом со стороны. Глупости. К качеству можно придраться, не спорю. Но тогда не надо меня подстегивать. Я буду писать одну книгу в год, а не три. И кого сейчас интересует язык? Сюжет — вот что определяет успех.

Аркадий Семенович откинулся в кресле, так и недопив свою рюмку.

— Читатель определяет твой статус, Пашенька. Падение, как ныне модно говорить, рейтинга, дело серьезное. Самое печаль-нос из всего, что я слышал от тебя за последние пять лет, не считая ухода Алены. Но тут я на ее стороне. Однако жену вернуть можно. Если ты поступишься своей гордыней. Упрямый, с паршивым характером, резкий. Одним словом, не подарок. И все же личная жизнь — вещь поправимая. А потерять славу можно лишь раз и навсегда. Если она возвращается, то после смерти. Других случаев я не знаю. И все же не стоит отчаиваться. Тебе пятьдесят два года. Самый расцвет у творческих людей.

— Закат.

— Закат у меня. Шестьдесят девять. Меня уже давно списали в утиль. А когда-то моя музыка неслась из окон каждого дома. Слава — красивая молодая любовница. Когда ей вздумается, тогда и бросит одного и уйдет к другому. Сядь за стол, напиши хороший роман и отнеси другому издателю. У тебя имя, бренд, ты не с улицы пришел.

— Бренд принадлежит издательству. Таковы условия контракта. Я не могу писать детективы под своим именем для других издательств, пока не погасится последний договор. А новое имя никто раскручивать не станет. Будь я Достоевским, меня даже читать не стану.

— Безвыходных положений не бывает.

— Брось, Аркадий. Мы знакомы с тобой сорок лет.

— Помню, помню. Сорок лет назад ты был отпетым разгильдяем. Правда, эстетствующим, но разгильдяем. Никто не верил, что из тебя может получиться что-то путное.

— Мне было тринадцать. А сейчас даже не сорок. Я всю жизнь вращался среди элиты. Сам чуть ли не стал артистом. Сколько знаменитостей знал. Где они? Кто-то выстоял, но основная масса сломалась. Нежные души. Спились, умерли, исчезли, забыты. Забвение — смерть. Человек с именем, пусть даже забытым, не может торговать на рынке китайским ширпотребом под началом Абдуллы или Ахмета. Проще сдохнуть.

Аркадий долго молчал. У него не имелось рецептов от подобных болезней.

— Ты что-нибудь придумаешь. С твоей-то фантазией! Только не сдавайся.

— Легко сказать. Когтей и зубов уже нет цепляться за отвесную скалу.

— У тебя есть время. Ты взял тайм-аут.

— Чепуха. На унизительные условия я никогда не соглашусь. Этот вопрос закрыт.

— А жить на что будешь?

— С голода не сдохну.

— С твоими запросами?

— Мне их обрубили на три четверти. Творчеством не занимаются за жалование ресторанного вышибалы. Это ты можешь себе позволить сидеть взаперти и писать симфонию, я так не сумею.

— Как писал, так и будешь писать. Эту бациллу не уничтожишь. Артист не станет играть перед зеркалом, а творческие одиночки — рабы своего ремесла. Художники, композиторы, писатели — люди обреченные.